Praha.
Вещи, которые я отобрал в лавке, продавец бережно упаковал в бумажный
пакет с фирменным клеймом, информировавшим меня, что я нахожусь
неподалеку от костела Святой Катерины. Я выругался себе под нос,
и вышел на улицу. День не предвещал ничего хорошего - я адаптировался
настолько, что толпы туристов, бродящих по городу стадами тупых
овец, начали меня раздражать. Сегодня я был почти уверен в том,
что этого города не существует, что город получает свое физическое
воплощение благодаря пьяным галлюцинациям туристов и прочих романтически
настроенных путешественников. Казалось, что если все они уснут одновременно,
то за окном не окажется ничего, кроме бескрайнего, нереально тихого
поля и полной ( по-другому не бывает) луны над ним. Да, забыл, и
хора венских мальчиков, в качестве музыкального сопровождения. (Соловьи-то,
тоже, искусственные). Бог, все это время, явно, курил марихуану.
Вкус яблок был обязательно дополнен вкусом корицы, а каждый июльский
вечер был пронизан ароматом молока. Бардак. Я вспомнил прошлую ночь
и джазовую певицу в баре. Она, словно, приоткрыла, завесу тайны.
Самой страшной тайны. Тайны одиночества. В ее глазах я видел одиночество,
бескрайнюю пропасть одиночества, к которой было страшно приближаться.
И лишь эта пропасть дала мне надежду. До этого, я уже почти верил,
что день в этом городе заканчивается лишь тогда, когда выключают
свет. Она пела свой блюз так, словно горло ее опутали все змеи улочек
этого города, они душили ее и казалось ее агонии не будет конца.
Ну, потом, конечно, пришли черные братья и дали всем хеша, стало
весело и не так накурено. Черные братья появились здесь, кстати,
вместе с крестоносцами. Точили поначалу свои пластинки на сельских
вечеринках, потом делали кнедлики, а закончили, как водится, продажей
травы на перекрестках. Причем, только травы, потому что все остальную
дурь продавали братья цыгане, вечные странники и бродяги. Впрочем,
как мне сказал один ангольский еврей, совет черных братьев города
порешил завязать с этим дурным, не божьим промыслом и уйти в музыкальный
бизнес. Это было вполне логично, т.к. в здешней музыке ощущались
явные пробелы - она не имела ритма. Музыка, издревле была уделом
женщин не знавших меры, но они могли передать только чувство, только
эмоции, но не больше. А поскольку музыка не имела ритма, они не
чувствовали времени, они могли петь так долго, что их никто не мог
слушать, они впадали в транс и умирали, от истощения, обычно. Поэтому
черные братья взяли на себя тяжелую гуманистическую миссию по особому
поручению правительства города - дать музыке ритм. В противном случае,
все кончилось бы плачевно - поющие женщины, впавшие в транс, не
могли любить никого, кроме себя, поэтому, отчаявшиеся мужчины все
чаще начинали любить самих себя и ближайших соседей по полу. Была
еще одна подоплека - город не имел времени без ритма. Время шло
прочь. Т.е. буквально - all monkeys goes to heaven. Это было проклятье
злого алхимика Кеплера, которому в свое время не заплатили за проделанную
работу. Время крутилось вокруг города, благодаря механизму, встроенному
в старую водяную мельницу в самом центре города. Там ручейки времени
разламывались на кусочки, размалывались в водную пыль, которую потом
одно время продавали на улицах черные братья, вежливо предупреждая
своих покупателей о том, что сильнее наркотика не знали на этой
земле. Употребив эту дрянь, ты лишаешься сна, и тело твое превращается
в бег, в неутолимую жажду, в испепеляющий материю, голод. Время
существовало здесь, лишь как наркотик. И никто не покупал его, т.к.
времени не существовало в реальном мире - не было телефонов, телевизоров,
суеты на улицах, лишь соловьи на деревьях, корица в яблоках, пиво
в умывальниках и канализационных трубах и бесконечные стада овцеподобных
туристов. Я был одним из них, я почувствовал это еще в первый день
моего пребывания здесь - я сидел в кафе "Этно" у открытого
окна, входившего на пересечение двух маленьких улочек, я сидел,
как когда - то, во времена сумасшедшего чувства, и не мог ничего
понять - времена изменились для меня, нет тех обстоятельств, но
есть постоянство ощущений - я улыбаюсь, как идиот, хотя для этого
нет веских причин. Вот мой приятель, пытается съесть осьминога,
резинового осьминога, и он не может этого сделать, а я вижу ту банду
таких же осьминогов, с которыми я расправился у японцев в Париже,
потом болел долго-долго. Одни и те -же осьминоги, одни и те же ощущения.
Нет, это странно, показалось мне тогда. Время остановилось. Шли
формальные дни и я встречал одних и тех же гигантских виноградных
улиток ползущих день изо дня в одном и том же месте, занимая постоянную
позицию в пространстве сада. Казалось, только я, и та девушка -
джазовая певица, о которой я Вам рассказывал выше, еще могли изменять
пространство здесь. С этими мыслями я зашел бистро и сел за столик.
Восхождение и исход, смена заведений были доведены у меня до автоматизма.
Я был самым нормальным туристом, умевшим превращать духовные радости
в физические. Подняв глаза и прервав наблюдение от уползавших прочь
мыслей я увидел, что за стойкой бара работает вчерашняя джазовая
певица. Она была абсолютно счастлива. Она порхала над стойкой как
мотылек. И тогда я понял. Ее одиночество, ее одиночество жило только
в песне, только в песне и нигде больше, она - поющая ночью и она
- работающая днем - это два абсолютно разных человека. И не надо
соскабливать краску. Она не знала любви вне песни, она не знала
радости встреч и горести расставаний и была абсолютно счастлива.
Эта мысль настолько выбила меня из колеи, что я выбежал из бистро
как ошпаренный. Я бежал сломя голову не разбирая дороги, сквозь
толпы туристов, которые даже не могли обернуться мне вслед, некоторые
лениво падали и также лениво поднимались, не без помощи ближних.
Я очнулся по середине моста. Посмотрел вниз. Внезапно мой взгляд
упал на руку и кольцо на одном из пальцев. Мгновение - и все мысли
слились в одну. Я снял кольцо, и подобно венецианскому дожу, швырнул
его вниз, в реку, в то, место, где как я надеялся, еще вода помнит
время. Я повенчался в рекой, я повенчался со временем. Внезапно
все закружилось перед моими глазами, образы, образы - я увидел себя
в изысканном костюме, выходящим из церкви, я увидел невест, ненасытных
невест, этих двух сестер двойняшек - города и реки, срывающих с
себя одежду, раздвигающих ноги, требующих от меня самых решительных
действий, пелена покрыла мои глаза, я упал без сознания. Я очнулся
в аэропорту, в чистом до омерзения, общественном туалете, на идеально
белом полу, устиланным кафелем. Передо мной стоял Бог и выводил
на зеркале губной помадой: "Все можно. Бог", потом повернулся
ко мне и сказал: "Зря ты так, все ведь хорошо было. Хорошо
еще не через яблоко решил выйти. Понимаешь, мой маленький друг,
мастерство в том, чтобы не падать и взлетать, мастерство в том,
чтобы просто жить, познавать и терпеть. Ты всегда будешь скучать
и возвращаться, потому что душа твоя будет всегда прилетать сюда,
ты повенчан, придурок. Ты не был никогда в этом городе, потому что
ты сейчас там. Ты не сможешь проститься. Вероятно. Мир иллюзий иногда
реальнее самой реальной реальности, букв, что ты калякаешь на своей
гавеной бумаге. Все иди. Ом мани падме хум, чувак."
Alex
Striguine
|
